ЛАКАН
(Lacan) Жак (1901—1981) — французский психоаналитик и философ. Как автор концепции ‘структурного психоанализа’ Л. исходит из решительного разрыва с классической философией самосознания и классическим психоанализом в части его индивидуально-биологизированного понимания бессознательного. В целом ‘структурный психоанализ’ может быть охарактеризован как ‘посткартезианская’ и ‘постфрейдистская’ философская антропология и философия культуры. В числе наиболее существенных философских влияний — неогегельянство (Ж.Ипполит), экзистенциализм (Хайдеггер), феноменология (Мерло-Понти). Структуралистская методология воспринята Л. из структурной лингвистики (Соссюр), русского формализма (Якобсон) и ‘структурной антропологии’ Леви-Строса. Проект ‘возвращения к Фрейду’, пере-прочтения Фрейда сквозь призму структурализма и в рамках экзистенциально-феноменологической аналитики негативности определяет специфику лакановского психоанализа. Институциональным оформлением структурного психоанализа является ‘Парижская школа фрейдизма’, возглавляемая Л. с 1964 по 1980. Основной текстологический корпус работ Л. составляют записи его 26 семинаров, регулярно проводившихся с 1953 по 1979. Значительную трудность представляет сам стиль изложения Л. своей концепции. Лакановский дискурс не является теоретическим в общепринятом смысле этого слова. Лакановские тексты, будучи ориентированы не на готовое систематическое знание, а на процессуальный тренинг психоаналитиков и культивирование определенной ‘литературной квалификации’ как основы аналитической практики, сопротивляются дефинитивной работе, систематизации и обобщению. Понятия Л. находятся в процессе постоянного переформулирования, взаимоподстановок и взаимоопределения, обладая главным образом операциональным значением в зависимости от конкретного контекста и решаемой проблемы. Л. предлагает скорее различные модусы проблематизации фундаментальных феноменов человеческого опыта и правила порождения аналитического дискурса по поводу конкретного ‘патологического’ случая, нежели формулирует и решает психологические или метафизические проблемы. Задача структурного психоанализа в первом приближении может быть определена как выявление условий возможности и ‘грамматики’ такого языка, который, обладая характеристиками универсальной системы, был бы, в то же самое время, ‘языком желания’, укорененным в предельно уникальном и интимном (травматическом) опыте индивида. Несущей логической конструкцией всей лакановской концепции является триада ‘Реальное — Воображаемое — Символическое’. Это ‘порядки’ или измерения человеческого существования, в зависимости от координации которых складывается ‘судьба’ субъекта. В зависимости от акцента на Воображаемом (1930—1940-е), Символическом (1950—1960-е) или Реальном (1970-е) в общей системе можно условно выделить соответствующие этапы эволюции лакановской концепции. Исходной для разработки системы этих порядков стала идея ‘стадии зеркала’, формулировка которой относится к 1936, а первое развернутое изложение содержится в инициационной статье ‘Стадия зеркала и ее роль в формировании функции Я’ (1949). Внешне стадия зеркала проявляется в овладении ребенком в возрасте 6—18 месяцев способностью узнавать свое отражение в зеркале. Смыслом этого события является прохождение человеческого субъекта через первичный механизм идентификации. На стадии зеркала начинается конституирование ‘онтологической структуры человеческого мира’, вытекающей из специфического способа совпадения человеческого существа с самим собой. Природа первичного конституирования человеческого субъекта — в качестве Эго — заключается, по Л., в характерном для человека факте ‘преждевременности рождения’. Очевидными свидетельствами в пользу этого факта, для Л., являются анатомическая незавершенность нервной системы младенца, связанное с этим отсуствие моторной координации и другие объективные показатели. Иными словами, ребенок на этой стадии является не столько особью, сколько полуавтономной частью материнского тела. Будучи не в состоянии укрыться под ‘сенью инстинкта’, младенец вынужден строить свои отношения с реальностью особым, искусственным образом. Он является ‘фрагментарным телом’ и сначала должен попросту овладеть им в качестве автономного единства: научиться отделять себя от окружения, ориентироваться и перемещаться во внешнем мире. Схватывание себя, частей своего тела как единого функционального целого впервые осуществляется ребенком посредством собственного зеркального образа. Ребенок ассимилирует свою форму или гештальт на расстоянии, помещая хаотический внутренний опыт в оболочку зрительного образа. С этого момента ребенок быстро прогрессирует в пользовании своим телом, становясь парадоксальным двойником собственного отражения, проецирующего на него целостность и автономию в визуальном регистре. Стадия зеркала описывает вхождение человеческого существа в порядок Воображаемого. Природа Воображаемого — компенсация изначальной нехватки Реального, проявляющейся в отсутствии ‘естественных’ автономии и адаптационных возможностей младенца. Реальное в первом приближении может быть описано как регистр опыта, в котором отсутствует какое-либо различие или нехватка. В отличие от реальности, которая конституируется как результат прохождения субъектом порядков Воображаемого и Символического, Реальное есть абсолютно исходный и как таковой невозможный для субъекта опыт. Это опыт органической полноты, которому можно сопоставить пребывание младенца в материнской утробе, слитность с телом матери, с материнской ‘Вещью’. Лакановская философская антропология — гегелевско-фрейдовско-хайдеггеровская в своем пафосе — исходит из полагания травмы, некоторого неизбывного опыта ‘экзистенциальной негативности’ в качестве фундаментального антропологического Начала. Феномен человека изначально возникает на месте разрыва с Реальным. У человека, по Л., связь с природой с самого начала ‘искажена наличием в недрах его организма’ неких ‘трещины’, ‘изначального раздора’. Рождаясь в мир, человек не обретает новое единство с ‘телом’ матери-Природы, но выбрасывается в иные, ‘не-естественные’ измерения существования, где способы компенсации изначальной нехватки Реального не устраняют или даже ослабляют травматизм человеческого существования, но возводят его в новое качество. Единицей плана Воображаемого является ‘образ’, который возникает на стадии зеркала. Зеркальное отражение-двойник является лишь частным случаем — по существу, скорее теоретической метафорой — того, что Л. обозначает как воображаемый образ или ‘имаго’ (imago). Имаго — это такой ‘образ’, который является, во-первых, идеальным, то есть совершенным, завершенным, статуарным, целостным, простым и правильным. Во-вторых, иллюзорным — ‘воображаемым’ (предшествующим действительному овладению телом). В-третьих, формативным, способным существенно влиять на образование формы личности и поведения (принятие на себя внешнего образа посредством визуального контакта описывается Л. посредством механизма ‘гомеоморфной идентификации’). В-четвертых, отчужденным, радикально внешним ‘зазеркальным’ по отношению к индивиду. В совокупности этих свойств имаго запускает новую диалектику травмы. Человек оказывается расколот на: 1) ‘Я’ (je), бесформенный, фрагментарный внутренний опыт, и 2) ‘мое Я’ (Moi), внешнюю идеальную форму, в которую этот опыт облекается. Поскольку эта вторая форма, ‘мое Я’ всегда находится на неустранимой дистанции (‘там’, в Зазеркалье), а условием целостной автономии, идентичности человека является совпадение этих двух составляющих ‘личности’, постольку вместе с ассимиляцией ‘моего Я’ личность интериоризирует и саму эту ‘зеркальную’ дистанцию, вводя неустранимый раскол, самоотчуждение в имманентную ‘онтологическую структуру’ личности. Функция ‘моего Я’ (имаго) это драма, в ходе которой для индивида, попавшегося на ‘приманку пространственной идентификации’, возникает ряд фантазмов, открывающийся расчлененным образом тела, а завершающийся формой его целостности, застывающей в ‘броню отчуждающей идентичности’. Личность, индивид, обретший воображаемую идентификацию, и является, по Л., тем, что принято считать ‘Эго’. Отсюда лакановская критика неофрейдистских (особенно американских) концепций усиления, консолидации, ‘социальной адаптации’ автономного Эго: вместе с усилением Эго интенсифицируется и внутренний раскол, составляющий природу этого Эго как иллюзорного идеала, и, как следствие, депрессивность. Функцией ‘моего Я’, функцией захвата ‘Я’ со стороны имаго, задается особый статус объектов реальности и модус отношения к ним в порядке Воображаемого. Если в Реальном вообще не существует отдельных ‘объектов’, а доминирующая модальность отношения к миру — биологическая потребность, то в Воображаемом господствует ‘запрос’ на признание, направленный на других. В отличие от элементов ‘воображаемого’ поведения у животных (во время, например, брачных ритуалов) и ‘дикарей’, у современного человека, по Л., наблюдается ‘смещение воображаемой функции’ с другого (другой особи) на самого себя (метафора зеркала). Другой, в рамках диалектики воображаемого отношения, становится материалом для построения нарциссической формы. ‘Своим Я’, по мысли Л., мы пользуемся точно так же, как туземцы Бороро пользуются попугаем (тотемом), только там, где Бороро говорят: ‘Я — попугай’, мы говорим: ‘Я — это ‘я сам’. В данном контексте наиболее аффективными проявлениями воображаемого отношения к миру являются агрессивность и любовь (с крайностями садизма и мазохизма), возникающие в меру, соответственно, недооценки или переоценки, ущербности или совершенства, нестабильности или устойчивости другого в моем мире как ‘лучшей половины’ меня самого. Постольку, поскольку ‘Мое Я’ находится на стороне ‘другого’ — оно постоянно в опасности, вплоть до исчезновения. Через ‘мое Я’ человеку открывается смерть, значение смерти, которое заключается в том, что ‘она существует’. По краям воображаемого отношения размещается знание о собственной смерти — не о том, что особи одного с тобой вида умирают, но некое представление о собственном отсутствии, небытии. ‘Мое Я’ оказывается такой матрицей стабильной, непротиворечивой целостности и самодостаточности, таким поставщиком единства, который делает стремление к нему иллюзорным и, в конечном счете, параноидальным. Так что лозунгом, вводящим в лакановскую концепцию, может быть предостережение: ‘Осторожно — образ!’. В конечном счете диалектика воображаемого отношения складывается из взаимооборачивания процессов формирования Эго в зависимости от внешнего ‘захватывающего образа’, имаго и нарциссического полагания других индивидов и объектов как ‘других’ (по отношению к которым возможны аффекты Воображаемого) со стороны Эго (‘эгоморфности’ воображаемого мира). Воображаемая диалектика состоит в таком полагании индивидом другого, сам акт которого оказывается полаганием индивида в качестве другого, в парадоксальном единстве меня и другого, при котором ‘один вверяет себя другому, чтобы стать идентичным самому себе’. При этом Эго и воображаемый объект оказываются в отношениях ‘взаимной утраты’. Человек узнает в воображаемых объектах свое единство, но лишь вне себя самого. С другой стороны, когда человек усматривает единство в себе, внешний мир предстает для него в фрагиментаризированном и отчужденном виде. В результате этой двойственности все объекты воображаемого мира неизбежно выстраиваются вокруг ‘блуждающей тени ‘моего Я’, а само ‘мое Я’, обретя искомый объект, обращается в один неудовлетворенный ‘запрос’. Из этой диалектики возникает лакановский ‘объект (малой) а’ — связующее звено, находящееся на пересечении всех трех порядков (топологическая модель ‘узла Борромео’ — сочленения трех колец, способом, при котором любые два кольца скрепляются посредством третьего). ‘Объект а’ предстает как причина желания в Символическом и несимволизированный остаток Реального. В регистре Воображаемого ‘объект а’ это другой (autre) в плане собственной нехватки как остаточный эрзац-другой. Генезис этого специфического объекта можно проследить на примере всех тех ‘пустышек’ (сосок, погремушек и т.д.), которые предлагаются ребенку взамен матери — образцового другого с маленькой буквы — реального контакта, ‘слитности’ с ней. В ‘запросе’ — на отношение, на любовь — ребенок (человек) ставит на карту собственную идентичность, пытаясь схватить эти ‘объекты а’ в качестве фактов признания себя со стороны жизненно необходимого другого. ‘Преждевременность рождения’, по Лакану, это скорее ‘натуралистический’ повод для введения темы травмы. Именно в напряжении между этим поводом и отчуждающей диалектикой Воображаемого, первым собственно человеческим травматическим опытом, возникает Эго. Вместе с порядком Символического привносится финальный травматизм, попытками вжиться в который определяется вся судьба становящегося субъекта. Специфически символическим способом отношения к миру становится желание, которое, являясь существенно сексуальным и бессознательным, рассматривается Л. как сердцевина человеческого существования. Желание, в отличие от потребности, не знает удовлетворения. Ключевым термином для Символического является запрет, травматическая негативность, ‘дыры’, выбиваемые им в существовании субъекта. Л. скорее метафорически трактует прохождение индивидом эдипова и кастрационного комплекса в качестве способа вступления в порядок Символического. Для него запрет на прямое обладание касается не исключительно реальной матери и исходит не от реального отца, но распространяется на весь класс воображаемых других, имаго, а инстанцией этого запрета становится ‘Имя Отца’ или все то, что в культуре встает между субъектом и объектами желания (писаные и неписаные законы, нормы, правила, обычаи и т.д.). В порядке Символического достраивается до полной формы идентификационная матрица субъекта. После того, как субъективность в самом первом приближении ‘оседает’ в собственном зрительном образе индивида, а затем объективируется в диалектике воображаемого отношения с другим, язык становится источником вторичной, символической идентификации. Подчеркивая радикальную внеположность инстанции символической идентификации чему-либо лежащему в плоскости Эго или встречаемых в опыте других, Л. говорит о Другом с большой буквы и в единственном числе как о предельном идентификационном ‘образе’ (вполне без-образном и непредставимом). Другой — это сам язык, в ‘зеркале’ которого (сравниваемым Л. со ‘стеной’ или зеркалом с многослойной отражающей поверхностью) субъект распыляется, приближаясь к аннигиляции. Идентифицироваться с Другим, значит отказаться от любой жесткой воображаемой идентификации с конкретным имаго, ведущей к патологической стагнации психики и агрессивности. Вторичная идентификация есть сам процесс прикрепления к частным имаго и открепления от них, логика и порядок выбора воображаемых идентификаций, идентификационная динамика, определяемая совокупностью ‘всего сказанного’ об индивиде в поле речевого отношения с другими. Символический субъект это не ‘монолитное’ Эго-центричное ядро, но ‘луковица’, состоящая из многих слоев прошлых воображаемых идентификаций с конститутивной пустотой между ними и в ‘центре’. Парадоксальным объектом желания par exellence выступает ‘объект (малого) а’, который репрезентируется во множестве эмпирических объектов желания, ‘частичных объектах’ в качестве самой нехватки, то есть того, что делает их неполными, ‘дырчатыми’. ‘Объект а’ в порядке Символического делает ‘объектом’ саму нехватку, следовательно сам непрерывный переход от одного объекта желания к другому. В этом переходе из малых ‘а’ разворачивается Другой, (A)utre, на стороне которого и возможно полное ‘выражение’ желания. Известный лакановский тезис ‘желание субъекта есть желание Другого’ (и ‘другого’ как не того, что налично) в этом контексте означает то, что причина неудовлетворенности любым объектом желания, логика перебора объектов желания, равно как и тот факт, что искомым, ‘идеальным’ объектом желания оказывается сам этот перебор, — все это остается по ту сторону самосознания. Желание не имеет объекта, это чистая форма, отливающаяся по языковой модели, и как таковое оно является бессознательным — отсюда другой основополагающий лакановский тезис: ‘бессознательное структурируется как язык’. Понятие языка является центральным как для определения сущности Символического, так и для всей концепции структурного психоанализа, постольку, поскольку именно Символическое оказывается силой, доминирующей и над Реальным, и над Воображаемым. В то же время ‘язык’ выступает скорее как проблемный, полисемантичный теоретический конструкт, нежели понятие. В ранних работах Л. растворяет язык в общем представлении о символическом, а само ‘символическое’ употребляет как прилагательное, отсылающее главным образом к формально-логической и алгебраической символике. В широком смысле символическими элементами в рамках такого понимания могут быть названы цифры, слова, иные конвенциональные знаки. С 1950-х слово приобретает ‘антропологические обертона’, в частности под влиянием концепции французского культурного антрополога М.Мосса о символическом характере социальных структур. С 1953 ‘символическое’ становится существительным и приобретает терминологическую нагрузку. Моссовская концепция ‘дара’ дополняется грамматикой символических обменов, предложенной Леви-Строссом. Символическая функция, таким образом, начинает означать определенные правила обмена некого избытка и одновременно нехватки (‘дара’), нарушающей в своей циркуляции гомеостаз Реального и циркулирующей в том или ином относительно автономном социальном сообществе. Под влиянием структуралистской методологии Л. все более конкретизирует свои представления о символическом как о языке в его структуралистской трактовке. В этом контексте язык определяется как совокупность формальных элементов и правил их комбинации и обмена, как область ‘вне-природной комбинаторики’, которой определяется сущность Символического. Формальные элементы трактуются в соссюрианском смысле как ‘означающие’, или элементы, не имеющие позитивного существования, значение которых (совпадающее с негативным существованием) конституируется взаимными различиями. Как означающие ‘символы’ артикулируют Реальное, вводя в него ‘чистые различия’, и комбинируют артикулированные элементы. ‘Грамматика’ этих комбинаций определяется не факторами психологического, утилитарного или волюнтаристкого плана, но чисто формальными закономерностями (симметрии, инверсии, правила трансформаций алгебраических групп). В этом отношении симптом может быть рассмотрен как группа трансформаций формальных элементов, его образующих. С другой стороны, специфика Символического раскрывается, по Л., во фрейдовском анализе ‘языка сновидения’. Систематической реконструкцией фрейдовского анализа бессознательного, содержащегося в ‘Толковании сновидения’, и выведением из него философско-антропологических следствий задаются параметры лакановского проекта ‘возвращения к Фрейду’. ‘Язык’ или ‘символика’ сновидений, согласно духу и букве Фрейда, не носят характер фиксированного символизма, при котором за отдельные сновидные образы символизируют с известной долей подобия некое вытесненное содержание (трости, зонты, кинжалы — фаллос и т.п.). Символизм сновидений заключается в самих операциях перевода скрытого плана сновидения в явный — в том, что Фрейд называет ‘работой сновидения’. Двумя основными приемами такой ‘работы’ являются операции ‘сгущения’ и ‘смещения’, посредством которых скрытые мысли сновидения без всякой аналогии или подобия, без всякого волевого или сознательного участия Эго переводятся в явный план сновидения. Именно эти операции, а не ‘скрытые’ мысли, носят бессознательный характер. Материалом для сновидных перекомбинаций являются не столько ‘представления’ или ‘образы’, сколько та лингвистическая материя, на которой они возникают, — ‘буквы’, которые нужно понимать ‘буквально’: так, например, сновидный образ ‘крыши’ (toit; как некой ‘опасной почвы’, на которой разворачивается сюжет сна) может возникнуть как визуализация сгущения слова ‘три’ (trois), обозначающего любовный треугольник, и слова ‘ты’ (toi) как ‘вершины’ этого треугольника. Под влиянием работ Якобсона Л. приходит к выводу, что операции ‘сгущения’ и ‘смещения’, определяющие грамматику ‘языка’ сновидений, в плане естественного языка функционируют в качестве фигур метафоры и метонимии. Таким образом, сила, структурирующая бессознательное, обнаруживается в естественном (поэтическом, сюрреалистическом) языке. Бессознательное не является языком, но ‘структурируется как’ язык, что значит: желание реализуется в формальных разрывах, сдвигах и напластаваниях языка, а не в ‘означаемом’ или ‘референте’. Эдипов комплекс интерпретируется Л. как сюжет об обретении языка и бессознательного. Когда ребенку ‘запрещают’ мать, то выбитая этим запретом пустота способна стать ‘трепещущей клеткой символизма’, из которой вырастают цепи означающих. Ребенок оказывается способен принять нехватку матери, подставив на ее место другой, третий, четвертый и т.д. объект (в качестве ‘объекта а’). Ребенок научается путешествовать в цепях субституций, строить метафорическо-метонимические сети эквивалентностей (‘интенсификация’ которых вплоть до разрыва оборачивается шизофреническими расстройствами). Этот способ принятия, сживания с нехваткой Реального, который, не уничтожая преимуществ Воображаемого, редуцирует его опасности, по форме и есть язык. Язык, природа которого заключается не в именовании вещей или передаче информации, но в обнаружении желания субъекта под ‘взглядом’, на ‘сцене’ Другого. ‘Другой’ в данном случае может быть проинтерпретирован как инстанция Символического — культура, традиция, социум. Субъект символически вписывается в уже существующий порядок культуры, на пред-заданное место (посредством имени, предшествующих употреблений слов, которыми ему суждено пользоваться, истории идей и т.д.). Субъект является переменной, передаточным звеном замкнутых ‘символических контуров’ различного порядка (семейного, соседского, корпоративного, национального), в которых циркулируют соответствующие самовоспроизводящиеся дискурсы, средством, а не порождающим началом которых оказывается субъект (‘субъект есть то, что одно означающее репрезентирует другому означающему’). В общем ‘феномен человека’ в лакановской антропологии возникает на пересечении различных модусов опыта негативности.
Любовь (позитивное отсутствие негативности: всеобщность близости со знаком плюс)
Норма
Язык (позитивное присутствие негативности: существование разрыва со знаком плюс)
Эго
Человек
Субъект
Агрессивность (негативное отсутствие негативности: существование близости со знаком минус)
Патология
Шизофрения (негативное присутствие негативности: всеобщность разрыва со знаком минус)
Суть фрейдовского открытия, по Л., определяющая неклассический, посткартезианский пафос лакановского понимания человека в пространстве культуры, заключается в тезисах о радикальной децентрированности субъекта (смещенности по отношению к Эго, рассеянности в языке, о бытии Другим) и его опредмеченности в символе (‘человек прорастает знаками в значительно большей степени, нежели он об этом подозревает’). Лакановский теоретический дискурс оказался весьма продуктивен не столько как психоаналитическая концепция, сколько в качестве концептуального инструментария для анализа культуры. Помимо непосредственных учеников Л. — С.Леклера, М.Маннони, Ж.-Б.Понталиса и др. — понятия и методы лакановского психоанализа исследуются рядом лакановских обществ и школ, активно используются такими современными философами и теоретиками культуры, как Л.Малви, К.Силверман, Жижек и др.
История Философии: Энциклопедия. — Минск: Книжный Дом. А. А. Грицанов, Т. Г. Румянцева, М. А. Можейко. 2002.