ТРАНСГРЕССИЯ
одно из ключевых понятий постмодернизма, фиксирующее феномен перехода непроходимой границы и прежде всего — границы между возможным и невозможным: ‘трансгрессия — это жест, который обращен на предел’ (Фуко), ‘преодоление непреодолимого предела’ (М.Бланшо). Согласно концепции Т., мир налично данного, очерчивая сферу известного человеку возможного, замыкает его в своих границах, пресекая для него какую бы то ни было перспективу новизны. Этот обжитой и привычный отрезок истории лишь длит и множит уже известное; в этом контексте Т. — это невозможный (если оставаться в данной системе отсчета) выход за его пределы, прорыв того, кто принадлежит наличному, вовне его. Однако ‘универсальный человек, вечный, все время совершающий себя и все время совершенный’ не может остановиться на этом рубеже (Бланшо). Собственно Бланшо и определяет трансгрессивный шаг именно как ‘решение’, которое ‘выражает невозможность человека остановиться — ...пронзает мир, завершая себя в потустороннем, где человек вверяет себя какому-нибудь абсолюту (Богу, Бытию, Благу, Вечности), — во всяком случае, изменяя себе’, т.е. привычным реалиям обыденного существования. Традиционно исследуемый мистическим богословием феномен откровения как перехода в принципе непроходимой грани между горным и дольним выступает очевидной экземплификацией феномена Т., которую постмодернизм мог бы почерпнуть из культурной традиции. В этом плане Ж.Батай обращается к анализу феномена религиозного экстаза (трансгрессивного выхода субъекта за пределы обыденной психической ‘нормы’) как феноменологического проявления трансгрессивного трансцензуса к Абсолюту. Традиционной сферой анализа выступает для философии постмодернизма также феномен смерти, понимаемый в качестве трансгрессивного перехода. Столь же значимой для постмодерна предметностью, на которую была апплицирована идея Т., был феномен безумия, детально исследованный постмодернизмом как в концептуальном (аналитики Фуко, Делеза и Гваттари), так и в сугубо литературном (романы Батая) планах. Спецификацией этой общей ситуации выступает ситуация запрета, когда некий предел мыслится в качестве непереходимого в силу своей табуированности в той или иной культурной традиции. В данном контексте Батай моделирует ситуацию ‘праздника’, функционально аналогичного моделируемому М.М.Бахтиным ‘карнавалу’: ‘эта ценность /табуированный ‘запретный плод’ — M.M./ проступает в празднествах, в ходе которых позволено — даже требуется — то, что обычно запрещено. Во время праздника именно Т. придает ему чудесный, божественный вид’. В связи с этим той сферой, на которую механизм Т. апплицируется постмодернистской философией, с самого начала выступает сфера сексуальности. Будучи далекой от естественно-научной терминологии, концепция Т., тем не менее, имплицитно несет в своем содержании идеи, фиксирующие — пусть и дескриптивно — те же механизмы нелинейной эволюции, которые в эксплицитной форме зафиксированы синергетикой. Прежде всего, речь идет о возможности формирования принципиально новых (т.е. не детерминированных наличным состоянием системы) эволюционных перспектив. Сущностным моментом трансгрессивного акта выступает именно то, что он нарушает линейность процесса: Т., по Бланшо, собственно, и ‘означает то, что радикальным образом вне направленности’. В этом отношении концепция Т. радикально порывает с презумпцией линейно понятой преемственности, открывая (наряду с традиционными возможностями отрицания и утверждения в логике ‘да’ и ‘нет’) — возможность так называемого ‘непозитивного утверждения’: как пишет Фуко, фактически ‘речь не идет о каком-то всеобщем отрицании, речь идет об утверждении, которое ничего не утверждает, полностью порывая с переходностью’. Открываемый трансгрессивным прорывом новый горизонт является подлинно новым в том смысле, что по отношению к предшествующему состоянию не является линейно ‘вытекающим’ из него очевидным и единственным следствием, — напротив, новизна в данном случае обладает по отношению ко всему предшествующему статусом и энергией отрицания: открываемый в акте Т. горизонт определяется Бланшо как ‘возможность, предстающая после осуществления всех возможных возможностей... которая низвергает все предыдущие или тихо их устраняет’. В этой системе отсчета Батай называет этот феномен ‘краем возможного’, ‘медитацией’, ‘жгучим опытом’, который ‘не придает значения установленным извне границам’; Бланшо — ‘опытом-пределом’. Кроме того, постмодернизм однозначно связывает акт трансгрессивного перехода с фигурой ‘скрещения’ различных версий эволюции, что может быть оценено как аналог бифуркационного ветвления. Например, Фуко фиксирует трансгрессивный переход как ‘причудливое скрещение фигур бытия, которые вне его не знают существования’. Столь же очевидна аналогия между синергетической идеей случайной флуктуации и постмодернистской идеей фундированности Т. сугубо игровым (‘бросок кости’) механизмом: как пишет Деррида, именно в ходе исследования Т. философии ‘удалось утвердить правило игры или, скорее, игру как правило’. Изоморфизм позиций синергетики и философского постмодернизма может быть зафиксирован и в новом (нелинейном) понимании эволюционизма (см. Неодетерминизм). Так, отвергая однозначную причинно-следственную связь между этапами развития системы (типа Tn_1 —> Тn —> Тn+1 и т.п.), синергетика, тем не менее, утверждает, что в ситуации бифуркационного ветвления ‘выбор’ системой траектории во многом зависит от того, каким именно путем она попадает в точку бифуркации: ‘поведение ... систем зависит от их предыстории’ (И.Пригожин, И.Стенгерс). Точно так же и постмодернизм постулирует, что в момент трансгрессивного перехода ‘на тончайшем изломе линии мелькает отблеск ее происхождения, возможно, также все тотальность ее траектории, даже сам ее исток’ (Фуко). Т.е. воистину опыт не бытия, но становления: данный поворот (говоря словами Пригожина, ‘от существующего к возникающему’) фиксируется философией постмодернизма абсолютно эксплицитно: как пишет Фуко, ‘философия трансгрессии извлекает на свет отношение конечности к бытию, этот момент предела, который антропологическая мысль со времени Канта обозначала лишь издали, извне — на языке диалектики’. Двигаясь в плоскости категорий возможности и действительности, концепция Т. вводит для фиксации своего предмета понятие ‘невозможности’, интерпретированной — в отличие от классического философствования — в качестве онтологической модальности бытия. Связанность опыта Т. с ‘невозможным’ вообще не позволяет, по оценке Деррида, интерпретировать его в качестве опыта применительно к действительности: ‘то, что намечается как внутренний опыт, не есть опыт, поскольку не соответствует никакому присутствию, никакой исполненности, это соответствует лишь невозможному, которое ‘испытывается’ им в муке’. Попытка помыслить трансгрессивный переход вводит сознание ‘в область недостоверности то и дело ломающихся достоверностей, где мысль сразу теряется, пытаясь их схватить’ (Фуко). Очевидно, что в данном случае речь фактически идет о том, что сложившиеся (линейные) матрицы постижения мира оказываются несостоятельными, и в отсутствие адекватной (нелинейной) парадигмы мышления субъект не способен осмыслить ситуацию моментного перехода своего бытия в радикально новое и принципиально непредсказуемое состояние иначе, нежели как ‘незнание’. Правомерность такой трактовки можно аргументировать тем фактом, что Бланшо в эксплицитной форме ставит вопрос о статусе феномена ‘незнания’ в когнитивных системах, противопоставляя традиционные гносеологии (типа учения, ‘которое утверждалось Лениным, провозглашавшим, что когда-нибудь ‘все будет понято’) и новую версию понимания ‘незнания’ как онтологически пред-заданного ‘модуса существования человека’. В последней трудно не усмотреть аналогии с постулируемой синергетикой презумпцией принципиальной невозможности невероятностного прогноза относительно перспектив эволюционной динамики в точках бифуркаций. Аналогичную ситуацию Т. создает и применительно к языку: поскольку наличные языковые средства не могут являться адекватными для выражения трансгрессивного опыта, постольку неизбежно то, что Батай называет ‘замешательством слова’, а Фуко — ‘обмороком говорящего субъекта’. По мнению Фуко, ‘трансгрессивному еще только предстоит найти язык’. Намечая контуры стратегии создания такого языка, он полагает, что последний возможен лишь как результат внутриязыковой Т., Т. самого языка за собственные пределы, доселе мыслившиеся в качестве непреодолимых: ‘не доходит ли до нас возможность такой мысли как раз на том языке, что скрывает ее как мысль, что доводит ее до самой невозможности языка? До того предела, где ставится под вопрос бытие языка?’ Таким образом, необходимо ‘пытаться говорить об этом опыте (опыте трансгрессии), заставить его говорить — в самой полости изнеможения его языка’. Собственно, по мнению Фуко, неклассическая литература типа романов де Сада и Батая, и моделирует ту сферу, где ‘язык открывает свое бытие в преодолении своих пределов’. При этом Фуко настоятельно подчеркивает, что постмодернистская концепция Т. не является экстравагантной абстрактной конструкцией, но выражает глубинный механизм эволюционного процесса, доселе не фиксируемый традиционным мышлением. Подобно тому, как синергетическая рефлексия фиксирует, что ‘мы находимся на пути к новому синтезу, новой концепции природы’ (Пригожин, И.Стенгерс), точно так же и Фуко полагает, что ‘может быть, наступит день и этот опыт /т.е. ‘опыт Т.’ — M.M./ покажется столь же решающим для нашей культуры, столь же укорененным в ее почве, как это было в диалектической мысли с опытом противоречия’.
История Философии: Энциклопедия. — Минск: Книжный Дом. А. А. Грицанов, Т. Г. Румянцева, М. А. Можейко. 2002.