ДИСКУРС (discourse (англ.), Diskurs (нем.), discourse (фр.)) — как термин происходит от латинского «discurrere» — «обсуждение», «переговоры», даже «перебранка». Внимание к термину и понятию «Д .» было привлечено в ту историческую эпоху, когда тексты начали избавляться от анонимности и вставал вопрос об их генезисе в процессе личного творчества и языковой коммуникации. Впервые как термин в этом значении он стал использоваться в эпоху Возрождения. Обычно историки здесь упоминают Дж. Савонаролу (см.: ВдЫег D., Gronke H. Diskurs // G. Ueding (Hg.). Historisches Worterbuch der Rhetorik. Bd. 2. Tubingen, 1994). К этому добавлялись и другие оттенки смысла: «Говорить о вещах общественных так, как это соответствует их природе» (Cavalcanti В. La retoriса. Venedig, 1569 (1559). P. 4). Тем самым Д. становился формой удачно построенной речи, путем, «который ведет от inventio через dispositio и elocutio к memoria и pronunciato» (RicoerP. Geschichte und Rhetorik // Der Sinn des Historischen. Geschichtsphilosophische Debatten. Frankfurt a. M., 1996. S. 108). Этот метод совершенного способа выражения артикулирует способности разума и извлекает сокрытые истины из существа предмета.
В начале Нового времени с Д. связывается обсуждение научных проблем в типичном для той эпохи эссеистском стиле с использованием национального (а не латинского) языка (Niccolo Machiavelli. Discorso sopra il riformar lo Stato (1540); Rene Descartes. Discourse de la methode (1637); Galileo Galilei. Discorsi e dimostrazioni matematiche intorno a due nuove scienze (1638); Robert Boyle. A Discourse of Things above Reason (1681); Gottfried Wilhelm Leibniz. Discours de Metaphysique (1686); Jean-Jacques Rousseau. Discours sur les sciences et les arts (1750)).
Экспериментальное мышление ученого требовало иного стиля («экспериментальные эссе» Р. Бойля), неформального, соответствующего поисковой, не заданной постулатами исследовательской ориентации. Одновременно происходила догматизация самого Д., приводящая к его другому пониманию. В этом контексте историческая миссия Д. состояла в создании «функционального эквивалента божественному откровению» (Diskurs: Веgriffund Realisierung. / H.-U. Nennen (Hg.). Wiirzburg, 2000. S. VIII). «Дискурсивным» стало называться такое систематическое, методическое и особенно понятийное мышление, которое последовательно, по частям, представляет некоторое целое и тем самым делает его познаваемым ( Р. Декарт). Оно было призвано компенсировать недостаток гносеологической способности человека приходить к необходимому знанию путем непосредственного созерцания. В силу линейной последовательности такого рассуждения Д. как монологически построенная речь, как письмо, как систематический (в перспективе — научный) трактат в дальнейшем противопоставлялся устному разговору, диалогу, повседневной речи. Монолог содержал в себе постоянные акты самореференции говорящего, которые разворачивали ее собственную внутреннюю динамику.
В 18 в. Д. и трактат сосуществуют друг с другом, причем дискурсивно-эссеистически порой обсуждаются естественнонаучные проблемы, а систематически трактуются гуманитарные (Г.К. Лихтенберг). В 19 в. из формы презентации точных наук практически полностью выживается литературность. Даже их эмпирический компонент отныне не допускает свободы изложения и должен подчиняться формально-логическим критериям. Д. мигрирует в область эстетического, в сферу реалистического и натуралистического французского романа и готовит стилистическую базу для формирующихся гуманитарных наук.
В прошлом столетии возникают многочисленные теории Д., которые в основном относятся к двум направлениям. Это, во-первых, немецкая школа, которая, опираясь на Канта и англо-американские теории языковых актов, формулировала этические принципы Д. в рамках теории коммуникативного действия. Во-вторых, речь идет о французской школе Д.-анализа, которая объединяет критику рациональности у Ф. Ницше и М. Хайдеггера с постмодернистски понятым неоструктурализмом и отождествляет Д. с феноменом власти. Следует сказать и о тм, что понятие Д. проникает в психологию, этнографию, социологию и в другие социально-гуманитарные науки, а также в теологию, фактически претендуя на статус междисциплинарной методологической программы.
В целом, как полагает В. В. Мароши (См.: Мароши В.В. Что есть дискурс? // Дискурс. 1996. № 2), очевидны две тенденции, которые могут сходиться воедино или дистанцироваться друг от друга. С одной стороны, «Д .» называют любую речевую (коммуникативную) практику, включая сюда и невербальные единицы (жест, мимику, движение тела и т.д.). С другой стороны, сферу Д. ограничивают «дискурсивным» рассуждением (логико-формализованным, понятийным, терминологичным и т.д.).
Д. — понятие не чисто эпистемологическое. Напротив, его характерной чертой является существенная политическая, социальная и моральная нагруженность. Это выражает собой «Д.-этика» Ю. Хабермаса (Habermas J. Diskursethik — Notizen zu einem Begriindungsprogramm // Ders. Moralbewusstsein und kommunikatives Handeln. Frankfurt a. M., 1983. S. 53—125): «Д. представляют собой интерсубъективные процессы обоснованной коммуникации, нацеленной на взаимопонимание» (Kleimann В. Konfliktbearbeitung durch Verstandigung. Uberlegungen zu Begriff und Funktion des Diskurs // Diskurs: Begriff und Realisierung. S. 128). Свойства интерсубъективности и языкового обмена дополняются рефлексивностью: Д. возникает лишь тогда, когда обычно не подвергаемые сомнению основания языка, действия и мышления подвергаются проблематизации. Д. предполагает спор об основаниях. При этом участники стремятся снять конфликт путем обоснования собственной позиции. Однако это должно быть не обыденное обоснование в контексте частной ситуации, но обоснование, значимое для острых социальных конфликтов и широкой общественности. Это должно быть также рациональное обоснование, наилучшее из возможных.
В этом смысле Д. выступает как процесс взыскательной аргументации. Правила аргументации задаются либеральной этической культурой собеседников (неограниченный круг участников, их равенство, честная артикуляция позиции, стремление к пониманию оппонента и т.п.). Цель Д. — взаимопонимание в форме консенсуса или диссенсуса и, таким образом, продвижение в разрешении конфликта. В пользу практики Д. в современных социальных условиях, считает Хабермас, свидетельствуют лучшие долговременные результаты найденных таким способом решений по сравнению с практикой принятия авторитарных или догматических решений.
Однако поскольку Д. сам по себе не является гарантией успеха, он должен быть разумно институциализирован и обеспечен правовым образом, а также дополнен деятельностью других институтов. Но цель такого Д. — взаимопонимание — изначально предполагает себя, иначе Д. невозможен. Поэтому целью хабермасовского Д. на деле является лишь включение в Д. тех, кто еще в нем не участвует, и постепенное приобщение их к либеральной культуре спора. Однако для такого приобщения требуется мотивация, независимая от целей данного Д., что возможно лишь с участием других институтов. В таком случае и сам конфликт может быть разрешен с помощью иных, достаточно влиятельных институтов, и нужда в Д. не возникает вообще. Дискурсивная этика представляет собой поэтому не более чем пропаганду определенной формы речевой коммуникации — пропаганду, ведущуюся по мотивам, не имеющим отношения к природе Д. как такового.
Понятие Д. оказывается знаковым для социально-политического исследования, которое ориентировано не столько четкой методологией, сколько актуальной общественной проблематикой (политология). «В обоих известных лагерях (имеются в виду немецкая и французская школы Д.-анализа. — И.К.) понятие дискурса занимает место, которое, собственно говоря, должен был бы занимать анализ общественных институтов и отношений власти... В некоторых дискуссиях дискурсу угрожает судьба заклинания, да он уже и есть сейчас таков — аналог всяких неясностей» (BrunnerR. Praxis und Dikurs // Diskurs: Begriff und Realisierung. S. 142).
Вместе с тем стремление представить Д.-теории как социальные теории превышает возможности первых, ибо социальность едва ли можно редуцировать к Д. Это следует из различия языковых правил, по Витгенштейну, и правил социальных. Более того, как полагает Э. Гидденс, именно социальные правила — бессознательные, недискурсивные — и являются конститутивными для эксплицитных дискурсивных правил (норм, законов и пр.), которые носят, в отличие от первых, характер санкционирования и оказываются своеобразной формой рационалистической идеологии.
Философских теоретиков Д. особенно заботит проблема рациональности и правил. Как только было осознано, что Д. представляет собой живую деятельность, а не конечный результат, практическое, а не теоретическое предприятие, то вопрос о том, как обеспечить общую платформу Д., встал во всей остроте. Различие культурных традиций и социальных установлений не позволяют строить обсуждения важных проблем так, чтобы они могли быть услышаны людьми, принадлежащими к иной культуре и социуму. Поскольку же едва ли не все актуальные социальные проблемы порождены как раз «культур-шоком», социальной стратификацией и политическими конфликтами, то это делает Д. и всякие призывы к нему как панацее, как правило, бессмысленными.
Сегодня понятие Д. индексирует собой двуединый сдвиг в центральной проблеме философии — проблеме обоснования знания: Д. противопоставляется трактату, неспециализированное повседневное мнение — профессиональному экспертному суждению, особенно при обсуждении проблем общественной значимости. Это понятие Д. соответствует новой реалистической картине мира, которая отказывается от монотеоретизма и от наукоцентризма. Быстрое и широкое распространение термина «Д.» в гуманитарных науках уже выявило пределы его лингвистической определенности, но еще не дало его философского осмысления. Понятие Д. нуждается в ограничении и уточнении.
Во-первых, из всех социально-политических оттенков смысла термина «Д.» наиболее теоретически значим тот, который подразумевает живой социальный акт дискуссии, или коммуникации. Во-вторых, из лингвистических уроков наиболее поучительна теория Д. как прагматически ориентированного текста, которая восходит к работам Э. Бенвениста. Он отличал текст как безлично-объективистское повествование от Д. как живой речи, предполагающей коммуникативные контексты (говорящего, слушающего, намерение, место, время речи). Их различие, по мысли Бенвениста, не совпадает с различием письменного и устного текста. Тем самым мы будем понимать Д. как неоконченный живой текст, взятый в момент его непосредственной включенности в акт коммуникации, в ходе его взаимодействия с контекстом.
Чтобы понять Д., можно задать вопрос говорящему, понимание же текста требует «вопрошания контекста», контекстуализации письма, возможной лишь в процессе социокультурной реконструкции. В этом смысле нет устных текстов, поскольку доступ к любому тексту возможен лишь через его объективированного носителя, в анализе которого можно применить научный принцип воспроизводимости. Устным же в буквальном смысле, т.е. связанным с устами, незавершенным, живым может быть лишь Д. («прямой эфир»), пусть даже он реализуем не только аудио, но и визуальными способами, с помощью жестов, знаков, элементов письменного текста. И сам процесс письма является Д. постольку, поскольку еще не завершен и связан с автором: напр., примеру, это процесс рисования или письма учителя на школьной доске перед учениками, следящими за его деятельностью и готовыми задать вопрос.
М. Холлидей выделяет четыре типа Д.: производство текста; отнесение к нему и конструирование из него контекста ситуации; построение потенциала, лежащего за данным текстом и ему подобными; отнесение к нему и конструирование из него контекста культуры, лежащего за пределами данной ситуации и ей подобных. Содержательное уточнение этой типологии возможно на основе понятий текста и контекста, а также времени и смысла.
Определение текста немецким лингвистом М. Димлером гласит: «Текст есть синтаксически, семантически и прагматически когерентная и завершенная последовательность языковых знаков» (Ditnler M. Textklassenkonzepte heutiger Alltagssprache. Kommunikationssituation, Textfunktion und Textinhalt als Kategorien alltagssprachlicher Textklassifikation. Tubingen, 1981. S. 6). Принципиальное отличие Д. в том, что он — не завершен. Поэтому можно перефразировать приведенное определение так: Д. есть незавершенная последовательность языковых знаков, характеризуемая частичной синтаксической, семантической и прагматической когерентностью. В дальнейшем все то, что Диммлер говорит о типологии текстов, мы применим к нашей типологии Д. Так, текст, а в нашем случае — Д., есть форма естественно-языковой практики. А эта практика складывается, по Диммлеру, из трех базисных и внутренне взаимосвязанных элементов: коммуникативной ситуации, функции текста (в нашем случае — Д.) и его содержания.
Коммуникативная ситуация как основа типологии выражена в технической модели: «передатчик—канал— приемник».
Передатчик, или производитель Д., во многих случаях определяет его природу (президентская речь, медицинская рекомендация, судебное разбирательство, супружеская ссора). Если носителем Д. не является ответственное и компетентное лицо, то Д. не может быть ни причислен к данному классу, ни наделен адекватным смыслом. Реципиент также, пусть и не настолько строго, определяет класс Д. (лекция предназначена для студентов, сказка — для детей, рассказ о любовных похождениях — для взрослых, сплетня о соседке — для женщин, спор на школьном собрании — для учителей и учеников, предложение взятки — для чиновника и т.п.). Однако на лекцию могут прийти коллеги, на школьном собрании присутствуют и родители, а дети обожают подслушивать не предназначенные для их ушей разговоры.
Канал представляет собой носителя языка, а основными каналами являются оптические и акустические. Помимо этого важен учет временного фактора, задающего то, что может быть названо степенью «консервированности Д.», т.е. разрыва между моментом его производства и моментом его потребления. Введение фактора времени в языковую коммуникацию позволяет выделить три аспекта, или три этапа бытия Д.: первичную ситуацию, процесс консервирования и вторичную ситуацию. С помощью ряда технических средств можно законсервировать Д. и превратить его в текст. Тем самым он делается применимым в другое время, в другом месте и для других реципиентов, которые используют его в качестве предмета последующих Д. Однако технические средства суть условия не только превращения первичного Д. во вторичный. Без них часто невозможна и первичная ситуация (телевизор, радиоприемник, проектор и пр.), тем более что и в первичной ситуации часто используются «консервированные» Д. (магнитофонная музыка как театральное сопровождение, «фанера» и пр.). Если же понятие консервации истолковать с учетом функции Д. и его содержания, то реальная картина приобретает совершенно иной уровень сложности.
Понимание функции Д. основывается на том, что он как языковая деятельность имеет цель, мотив, результат. Д. свойственны когнитивная, аксиологическая и прагматическая функции: он способен сообщать знания, влиять на эмоциональное состояние, побуждать к действию. Основной целью Д. является не что иное, как координация деятельности людей в обществе. Средствами достижения этой цели выступает изменение ментальных состояний реципиента: его знания, оценок и ценностей, волевых импульсов. С точки зрения отнесения к цели, Д. могут характеризоваться иерархией целей и подчиненностью всех промежуточных целей одной главной. Таковы так называемые гипотаксические Д., примером которых может служить обвинительная речь в суде. Паратаксические Д., напротив, служат одновременно нескольким независимым целям и потому являются функционально неопределенными. Таковыми является телефонный разговор, болтовня в курилке, радиопередача и т.п. В этом смысле каждый Д. есть совокупность частичных функциональных текстов, каждый из которых также может быть поделен на соподчиненные или независимые части. Содержание Д. находит выражение в теме как срезе контекста, в котором он разворачивается. Любовная клятва, обвинение в супружеской измене, мечты о замужестве имеют одну и ту же тему, различаясь по функциям и ситуациям. Врачебная рекомендация по телевизору и совет аптекаря могут касаться одного и то же объекта, но иметь разные следствия. Тема представляет некоторый предмет или событие и делает это специфическим образом — с помощью отстранения, или дистанцирования. Один из способов дистанцирования определяется фактором времени: Д. может быть дистанцирован во времени от события. В соответствии с этим Д. классифицируются на предваряющий, одновременный и последующий: прогноз погоды, спортивный репортаж, обзор событий и их вариации. Помимо этого Д. может быть дистанциирован и от места события; таковы рассказ о путешествии, нотация автоинспектора, визовое собеседование в консульстве, местные новости. Далее, Д. характеризуется степенью общности и может обозначаться как генерализирующий или сингулярный. Примерами первого типа являются инструкция или ритуальная клятва; примерами второго — рассказ о себе, отчет о работе, признание в любви.
Добавим к паре «текст — Д.» еще два члена — «контекст» и «смысл». Это позволит построить еще одну — методологическую — типологию Д. Консервация Д. превращает его в текст, который может выполнять функцию ресурса последующих Д., а артикуляция текста есть условие осуществления Д. Тип Д., определяемый относительно текста, будет называться текстуальным. В нем находит реализацию процесс внутрисоциального производства смыслов. Лингвистически он выражается в интер- и интратекстуальном взаимодействии, а его основной целью является сообщение знания или определенного эмоционального состояния. В общем, комбинирование текстов есть универсальный метод ведения Д., однако в наиболее чистом виде он характерен для профессионального оперирования с языком в науке и искусстве, когда смысл Д. произволен от смысла ресурсных текстов. Прямым продуктом текстуального Д. является создание «вторичных текстов».
Определение Д. относительно ситуации дает «ситуационный Д.». Его место — сфера социальной практики, а основная функция состоит в побуждении к действию. Судебная риторика, дискуссии в коллективе, выяснения отношений с близкими — примеры такого типа Д., в котором происходит внешнесоциальное производство смыслов: смысл речи определяется потребностями коммуникации и решения практических проблем. Искомым результатом такого Д. является не построение текста, но нахождение подходящей речевой формулы для выхода из коммуникативной ситуации.
«Интерпретативный Д.» есть результат определения Д. относительно смысла. Место такого Д. — ситуации понимания, поиски смысла во всех областях жизни, в науке и литературе, в межкультурном взаимодействии, в общении с природой. Его функция заключается в создании идеальных конструкций, уподобляющих окружающий мир семиотической системе и ставящих его в отношение к человеку. Это форма внутрисоциального производства знания, образующего ядро первичных текстов.
В этом случае понятие смысла радикально изменяется: из него убираются все субстанциалистские коннотации. Это уже не что-то готовое, содержащееся в тексте, будь то ментальные репрезентации или формы поведения. Смысл трактуется как форма динамики знания, как способ расширения сознания. Приписывание смысла перестает быть рутинной процедурой сопряжения понятия и имени; к ней возвращаются утраченные магические характеристики, делавшие слово священным, а смысл — тайной, сокрытой для непосвященных. Придать смысл знаку, предмету или действию, значит, отныне сотворить частицу мира.
И, наконец, еще один тип Д. определяется относительно контекста. Это контекстуальный Д. как форма внешнесо-циального производства знания, которая представляет собой процедуры оперирования с контекстом: контекстуализация, деконтекстуализация, реконтекстуализация. Здесь ресурсом и сферой реализации Д. выступает контекст культуры: одни знаковые системы противопоставляются другим как центр и периферия, внутреннее и внешнее, между которыми происходит обмен содержанием. Так формирующееся эмпирическое естествознание дистанцировалось от религиозных и моральных контекстов, так современная теология использует для самообоснования научные данные, так в современных постановках Шекспира актеры носят джинсы и смотрят телевизор, а детские бестселлеры эксплуатируют тему средневековой магии. Вторичность такого Д. бросается в глаза, однако его результатом порой оказываются тексты, наделяемые статусом первичных.
Цель современного Д.-анализа в широком смысле — распутать, или хотя бы отчасти прояснить, тайну использования языка. В основу такого анализа мы полагаем различие Д. и текста как динамического и статического элементов языка, неоконченной и оконченной речи. Первая для своего понимания требует диалога с другим, вторая — диалога с самим собой (саморефлексии, интерпретации). Сама же деятельность рефлексии или интерпретации может быть понята как Д. по поводу текста, контекста или смысла. Тогда динамика Д. будет перемещением с одного уровня языка на другой, от одного типа Д. к другому. Она оказывается миграцией, или обменом содержанием между синтаксисом, семантикой и прагматикой, между текстом, контекстом и смыслом. Д. — посредствующее звено между текстом и контекстом, позволяющее сделать один текст контекстом другого, вовлечь контекст в текст, внести элементы текста в неязыковые контексты, придать смысл тексту и окружающему миру.
Отличие Д. вообще от текста вообще является ключевым для различения философского мышления от обыденного и научного. Философская рефлексия, часто представая в форме законченного текста, все же отличается своей принципиальной незавершенностью. Эта незавершенность не есть недоработанность, которая будет когда-то преодолена. Напротив, это форма трансцендирования за пределы готовых семиотических и социальных структур, форма открытости, которая точке предпочитает вопрос, которая намеренно преобразует точку в вопрос; границы всякого текста она расширяет до контуров культурного объекта, а культурный объект — до возможного мира вообще.
И.Т. Касавин
Д. — многозначный термин ряда дисциплин, исследующих язык, языковое поведение, функционирование языка в культуре. Исходное его значение — связная речь, рассуждение, беседа. В лингвистических исследованиях этот термин используется с начала 70-х гг., хотя впервые он был введен в 1952 американским лингвистом 3. Харрисом при анализе текста.
Смысл введения нового термина состоял в том, что традиционное соссюровское противопоставление язык—речь (и его возможная модификация язык—текст) оказалось недостаточным для анализа конкретного контекста порождения данного текста или речи. В исследованиях (преимущественно англоязычных авторов) 70-х гг. этот контекст рассматривался как совокупность текстов определенного типа, обладающих специфическим стилем, особой лексикой и грамматикой. Ориентация на грамматику как систему, позволяющую объяснить структуру данного текста, делала первые исследования в области «дискурс-анализа» (термин Харриса) зависимыми от генеративной лингвистики (см. Лингвистика генеративная). Однако в последующем обнаружилось, что контекст порождения данного текста не исчерпывается одними грамматическими структурами. Более того, сама идея рассмотрения совокупности близких по типу текстов в качестве порождающего контекста оказывается несостоятельной.
К 80-м гг. формируется более глубокое представление о Д. — как о языковой системе, в рамках которой порождаются и функционируют различные вербальные конструкции. К последним относятся не только тексты, но и речи, высказывания, разговоры. Важно, что более широкое понимание Д. позволяет перейти к решению более широкого класса исследовательских задач. Такое понятие оказывается эвристически ценным не только для лингвистики, но для многих гуманитарных дисциплин.
Представление о Д. как о языковой системе впервые возникло не в теоретических разработках, а в ходе позитивных культурологических исследований, в частности в известной работе швейцарского ученого П. Серио «Анализ советского политического дискурса» (Seriot P. Analyse du discours politique sovetique. P., 1985). Этот автор рассматривал определенную совокупность текстов — статьи и речи советских политических руководителей 50—70-х гг. Ему удалось, прежде всего, описать лексику, присущую этим текстам, установить принципы структурирования предложений, выявить то, что можно было бы назвать грамматикой «советского политического языка». Серио подчеркивает, однако, что речь здесь идет не об особом языке, а об особом (советском) способе использования средств русского языка. Этот способ состоит в постоянной эксплуатации одних возможностей языка при полном игнорировании других. В результате возникает специфическое языковое явление, которое невозможно охарактеризовать привычными терминами, такими как язык, жаргон, стиль. Это явление и называется Д.
Важно при этом, что собственно грамматические особенности отнюдь не исчерпывают содержания введенного понятия. Способ оперирования языком подразумевает еще и целый ряд семантических особенностей. Грамматика и лексика Д. выполняют, в конечном счете, служебную функцию. С их помощью создается определенный образ реальности. Этот образ формируется, по-видимому, подспудно, чаще всего независимо от намерений тех, кто производит упомянутый Д. В частности, особенностью советского политического Д. является неумеренное использование безличных структур, приводящее к исчезновению субъекта. Мир, предстающий в речах советских руководителей, как бы не содержит действующих лиц. В нем лишь протекают обезличенные процессы «роста производительности труда», «автоматизации», «механизации» и пр. В конечном счете, в Д. проявляется особый ментальный мир его носителей, т.е. членов сообщества, в котором он производится. Поэтому необходимой характеристикой Д. являются принципы определенного языкового поведения, нормы воспроизведения и интерпретации языковых конструкций.
Из проведенного Серио анализа советского политического Д. видно, что само понятие Д. включает три компонента, во многом соответствующих синтактике, семантике и прагматике семиотической системы. Мы можем характеризовать Д. с точки зрения его грамматики. В таком случае речь будет идти о принципах организации текстов и о формальных особенностях конструирования языковых выражений. Но Д. можно описать и с семантической точки зрения. Речь при этом должна идти не только о семантике в собственном смысле (т.е. о правилах связи языковых выражений с неязыковыми объектами), но и об онтологии, о самом образе реальности, который подразумевается данным Д. и воспроизводится в языковых действиях его носителей. Наконец, существует и прагматический аспект анализа, имеющий в виду самих этих носителей и правила их деятельности. Д. всегда развивается в рамках определенного сообщества. При этом недостаточно сказать, что он является характеристикой сообщества. Он в значительной мере формирует это сообщество. Точнее, сообщество само конституирует себя посредством развиваемого им Д.
Описанное таким образом понятие не является чисто лингвистическим. Оно предоставляет новые возможности для социальных и культурологических исследований. Можно говорить о целой совокупности Д., развиваемых в культуре или в социуме. Существуют, в частности, научный, математический, религиозный, политический Д. Поскольку каждый из них подразумевает собственную онтологию, то их сосуществование в рамках одной культуры означает сосуществование нескольких альтернативных миров, не только не сводимых друг к другу, но подчас взаимоисключающих.
Социальная значимость понятия Д. обнаруживается в том, что множественность Д. коррелятивна множественности сообществ, взаимодействие которых в рамках одной культуры может порождать разнообразные проблемы. В прошлом (даже не столь далеком) можно было говорить о некоем социо-культурном единстве, которое обеспечивалось доминированием какого-либо одного Д. Современная эпоха, по всей видимости, не допускает существования господствующего Д. и требует поиска иных оснований хотя бы для минимального консенсуса различных сообществ.
Другим вопросом, связанным с понятием Д., является вопрос о личной идентичности его носителей. Один человек в состоянии принадлежать к нескольким сообществам и, соответственно, вести различные Д. Это обстоятельство приводит его к необходимости включать в свое сознание различные альтернативные онтологии, которые могут и не сочетаться между собой. Так, напр., ученый, являющийся адептом какой-либо религии, должен вести два Д., совместимость которых, как минимум, проблематична.
В современной философии (главным образом, в постмодернизме) существует устойчивая тенденция отказывать человеку в персональной идентичности и сводить его к совокупности разделяемых им Д. Само понятие личности оказывается при таком подходе производным от определенного типа Д. Прекращение этого Д. (или конец его доминирования) означает и исчезновение личности («смерть человека»). Альтернативный подход (в универсальной прагматике Хабермаса или трансцендентальной прагматике Апеля) состоит в том, что представление о человеке, как о сохраняющем идентичность субъекте любой дискурсивной практики, может быть универсальной пресуппозицией всякого Д. Эта пресуппозиция составляет предмет согласия для всех языковых сообществ.
Г.Б. Гутнер
Лит.: Бахтин М.М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975; Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979; М.М. Бахтин как философ. М., 1992; Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974; Зинченко В.П. Мысль и Слово: подходы Л.С. Выготского и Г .Г. Шпета (часть 1) // Психологическая наука и образование. 2003. № 4; 1963; Касавин И. Т. Дискурс-анализ как междисциплинарный метод гуманитарных наук // Эпистемология & философия науки. 2006. № 4; Касавин И.Т. Дискурс: специальные теории и философские проблемы // Человек. 2006. № 6;Мжешина Л.АФилософия познания. М., 2002; ПетровМ.К. Язык. Знак. Культура. М., 1991; Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2001; Фуко М. Порядок дискурса: инаугурационная лекция в Коллеж де Франс 2.12.70 // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М., 1996; Квадратура смысла: Французская школа анализа дискурса. М., 1999; Хабермас Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие. СПб., 2000; Bernstein B. Linguistic Codes, Hesitation Phenomena and Intelligence // Language & Speech. V. 5. № 1. 1962; Giddens A. Die Konstitution der Gesellschaft. Grandzuge einer Theorie der Strukturierung. Frankfurt a. M., N.Y., 1988; Gilbert G. N., MulkayM. Opening Pandoras Box: a sociological analysis of scientists' discourse. Cambridge, 1984; Halliday M.A.K. The Notion of «Context» in Language Education // Text and Context in Functional Linguistics. / Ed. By M. Ghadessy. Amsterdam.Philadelphia, 1999; Harre R. Hybrid Psychology: The marriage of discourse analysis with neuroscience // Knowledge and Society. Moscow, 2005; Potter J., Wetherell M. Discourse and Social Psychology: Beyond Attitudes and Behaviour. London, 1987; Stierle K. Gesprach und Diskurs. Ein Versuch im Blick auf Montaigne, Descartes und Pascal // Das Gesprach. K. Stierle, R. Warnung (Hrsg.) Munchen, 1984.
Энциклопедия эпистемологии и философии науки. М.: «Канон+», РООИ «Реабилитация». И.Т. Касавин. 2009.